Тетрадь №3 Фронтовой дневник (май 1945 года)
ОКОНЧАНИЕ

Особо запомнился день 15 мая. Под вечер оставалось мне дописать несколько наградных листов. Перед заходом солнца я вышел во двор подышать вечерним воздухом. Вдруг открылась с улицы калитка, вбежал сынишка директора спиртозавода Отто. Он, загадочно улыбаясь, сказал мне, что меня вечером пригласят на семейный праздник. «На этом настаивает «deine Braut » (твоя невеста) и бабушка». Я через него отослал записку бабушке, где признался ей, что нам не разрешают ходить в гости к местным жителям… Я уже сидел за столом, заваленным листами бумаги, когда отворилась дверь и в комнату вошла упругой походкой сияющая Фрида. Она предупредила меня, что через час я должен быть у них (без всяких отговорок!). Обо всем остальном я узнаю у них за столом. О том, что я не могу придти к ним, она и знать не желала. При ламповом освещении я дописал последний наградной лист на помощника командира разведвзвода Копочкина, собрал все листы, чтобы сдать их Кареву Николаю Ивановичу. Вдруг дверь опять распахнулась, и в комнату ввалилась крупная фигура запыхавшейся от ходьбы бабушки. Она молча схватила меня за рукав и потянула к выходу. Отдышавшись, она шумно высказала свою обиду: «Что это такое? Неужели вы нас и за людей не считаете?.. Мы за Гитлера и его свору не в ответе… Без Вас наш семейный праздник не состоится…». Так, примерно, она убеждала меня придти к ним. Я вынужден был согласиться. Проводив ее до калитки, я обещал прибыть через 20 минут… Сдав все наградные листы начальнику разведки, я испросил его разрешения посетить семью Краузевитцев, ибо «был зело строго приглашен». Николай Иванович, разумеется, не испортил мне настроения, так как сам (в 42 года!) был все еще убежденным холостяком. «Только обещай мне рассказать обо всем, что увидишь», – предупредил меня.

Дом Краузевитцев стоял за деревьями, напротив штабной квартиры. Я прошел огородами, чтобы не встретиться у штаба с начальством, и постучался в оконную ставню со стороны сада. Музыка и говор в доме затихли. Узнав мой голос, хозяйка дома пошла к входной двери. Я поднялся по ступенькам. Дверь открыла бабушка. За ней стоял ее сын, директор спиртозавода. Мы оказались в неярко освещенной прихожей. Дверь в зал была открыта настежь. Гости, сидевшие в зале, дружно обернулись ко мне, засыпав упреками за опоздание. (Многих из них я уже знал в лицо). Пришлось извиниться, сославшись на занятость по службе. Бабушка предложила мне пройти на кухню, так как все уже поужинали. Я ответил, что сыт, обойдусь без ужина. Курт, ее сын, знал уже, что мы перед выпивкой не закусываем. Он поставил на стол возле буфета бутылку с домашним ликером. Мы с ним выпили по-русски (из «большой рюмки») и немного закусили. При этом его мать отвернулась, произнеся: «O mein Gott, es wird kaput (О мой бог, это конец…)». Но мы ее успокоили тем, что у русских от такой «рюмки» никакого «капута» не бывает. Увидев, что мы с Куртом встали из-за стола, гости пригласили нас присоединиться к ним. Мужчины поспешили спросить о дальнейшей судьбе своей страны (будет ли она самостоятельным государством или войдет в состав СССР). Я ответил, как мог, не вдаваясь в подробности. Много было вопросов о землепользовании у нас, о колхозах, о климате, («А верно ли, что в России бывают морозы за 300 ниже нуля? И как люди у нас живут при таких морозах?..»). О войне, о зачинщике войны никто не говорил и не спрашивал, как будто между нами ничего такого и не было, словно я приехал к ним на экскурсию в мирное время. На эту тему и им и мне говорить было не очень кстати. Война всем осточертела. Дамы интересовались моей родословной, профессией, семейным положением. Я, разумеется, кратко ответил на интересующие их вопросы. О колхозах пришлось рассказать с хорошей стороны; не забыл им сказать о бесплатном обучении, медицинском обслуживании, о пенсионном обеспечении. Умолчал только об условиях жизни у нас в колхозах, о малых избушках под соломенной или дощатой крышей, о наших жутких дорогах. Сказал, что наши села пока выглядят похуже их сел, но придет время – и мы заживем лучше, построим хорошие дома и т.д. (Одним словом, условия жизни в социалистическом государстве должны быть намного лучше… А ведь было обидно за свою Родину: после революции прошло 28 лет, но мы все еще не умели воспользоваться преимуществами социалистического строя. Нам мешали войны – первая мировая, гражданская война, стычки с Японией на востоке, с Финляндией и с фашистской Германией. А что еще мешало нашему народу жить с достатком во всем – мы тогда не знали). Я, признаться, сидел в этой компании как на иголках: беседа затягивалась, я толком не знал, для чего был зван на семейный ужин хозяев этого дома, и в любой момент я мог понадобиться в штабе полка… К счастью, меня выручила бабушка Эльфриды. Она своей властью приказала дамам оставить меня в покое и, подозвав к себе, шепнула мне, чтобы я зашел в соседнюю комнату, где кто-то меня ждет… Я еще до этого заметил, что ее внучка Эльфрида не появлялась среди гостей. А не она ли в той комнате? Я несмело прошел в сопровождении озорника Отто в указанную комнату… Да, девушка была здесь. Она встала из-за стола и шагнула к нам, вытянув вперед руки… Я был поражен переменой в ее внешнем виде: была она прилично одета, голова ее была украшена аккуратной прической, лицо ее озаряла обаятельная улыбка, и казалась она вполне взрослой юнгфрау. Я от неожиданности оробел и не мог долго смотреть в ее очи. Я стеснялся подойти к ней и промолвить хоть одно слово. Она поняла мое замешательство по-своему и отослала своего братика Отто к бабушке за пирожком… Отто повиновался, но сказал на ходу, что опять скоро придет и передаст мне какой-то секрет.

Мы остались одни, и я поторопился спросить, что за семейный праздник у них и почему ее бабушка так настаивала на моем приходе к ним именно в этот день. Не ответив на мой вопрос, Фрида потянула меня за руку к столу, на котором лежал большой альбом с фотографиями… Мы сели рядом и начали рассматривать семейные фото. Тут были фотографии ее близких родственников, подруг, одноклассников, каких-то военных молодых людей. Фрида указала на фронтовую фотокарточку, на которой была изображена группа немецких солдат на фоне украинского сельского пейзажа и германской военной техники. В правом углу снимка стоял без пилотки, в военной форме вермахта, не очень бравый на вид светлоглазый блондин – германский солдатик – с улыбочкой на продолговатом лице. Мое особое внимание привлек его ястребиный остроконечный носик, почти упиравшийся кончиком в небольшую верхнюю губу… Тут я впервые почувствовал приступ ревности и, подавляя его, с немым вопросом обернулся к Фриде. Она удовлетворила мое любопытство: «Это мой нареченный, мой Bräutigam (жених), – призналась она. – Он где-то в ваших лесах пропал без вести». Я, признаюсь, нехотя стал успокаивать ее тем, что на войне всякое бывает. Быть может, он в русском плену, вернется живым-здоровым. Еще не все потеряно… Встретитесь… Сыграете свадьбу… Однако девушка, взяв меня за руку и серьезно глядя мне в глаза, без всякого лукавства сказала: «Вернется или нет – он мне все равно не нужен: когда нарекали, моего согласия не спросили. Пусть возвращается и ищет себе другую. А я себе уже нашла… Ведь ты любишь меня?» – спросила она вдруг, скромно прижавшись своей аккуратной головкой к моему плечу. Я на мгновение растерялся, не соображая, что ей ответить. Потом, убедившись в искренности ее вопроса, ответил, что люблю, но от этого легче никому не будет: я здесь, у них, остаться не могу, так как меня зовет Родина, мои родные (meine Verwandte)… Эльфрида поторопилась вывести меня из затруднительного положения: она сама выложила все секреты сегодняшнего вечера и свой план: она именинница, ей уже 15 лет, она согласна при всех назвать себя моей Braut (невестой) и через три года выйдет за меня замуж и уедет со мной в СССР. «Тебе здесь оставаться не надо. Я сама уеду с тобой в Россию. Все мои родные согласны. Я выучу ваш язык, в чем ты поможешь мне, и будем мы вместе с тобой жить в вашей загадочной стране. Иногда будем приезжать в гости к моим родным…». Не больше и не меньше! Она договорилась с мамой, дядей, бабушкой и даже с дедом, который при мне ни разу не произнес ни одного слова. И все согласны отдать ее за меня. Я хотел было ее спросить, а уверена ли она в том, что соглашусь я на женитьбу на иностранке, но, учитывая ее по-детски веселое настроение, решил промолчать, подумав про себя: «Чем бы дитятко ни тешилось, абы не плакало. Авось передумает». Теперь оставалось нам, взявшись за руки, выйти в зал и перед членами семьи объявить себе приговор.

Но не суждено было сбыться этому сговору: в дверь негромко, но настойчиво, кто)то постучал и потребовал открыть. Мы выскочили в зал. Я подошел к входной двери, прислушался. Но стук не повторился. Через пару минут застучали в ставню со стороны сада. Кто-то там, в саду, дважды повторил по-немецки: «Mach das Fenster auf, sonst ich werde schissen! (Открывайте, иначе буду стрелять!)». Хозяева попятились от окна. Я узнал голос старшего лейтенанта Жукова, которого сам учил произносить по-немецки некоторые фразы. Открыв окно, я крикнул в темноту: «Жуков, не ты ли это пугаешь?». После небольшой паузы Жуков подошел поближе к окну и сказал, что они вдвоем со старлеем-бурятом, и хотели бы зайти покурить. Когда я вышел с сыном хозяина на крыльцо, там уже стояли оба офицера: Жуков и Курмангулов. И вдруг прибежал начальник штаба майор Колчанов с двумя автоматчиками. Жуков мгновенно растворился в темноте, а Курмангулов налетел на неприятность… Майор приказал мне идти в штаб: «Там тебя ждет офицер. Возьмешь его к себе на квартиру. Он из Торгау. Уедет утром». Я извинился перед хозяевами, поздравил девушку с днем рождения и ушел на свою квартиру… Такова служба… Капитан из комендатуры г. Торгау уже был на моей квартире. Моих приятелей – Борщова и Карева – еще не было дома. Я с помощью коновода Ермакова сымпровизировал ужин. Сели за стол. Оказывается, капитан нашел меня по рекомендации из дивизионной разведки (переводчика Гельфанда). Он предложил мне должность переводчика в комендатуре г. Торгау. Я сразу не мог согласиться, т.к. на такой работе еще не был; надо пополнить знания (ведь из нас готовили военных переводчиков, причем ускоренными темпами). Капитан (не запомнил фамилию) обещал направить меня на курсы. Работать буду по контракту. Срок – три года. Один раз в году отпуск. Меня это устраивало: за три года я бы в совершенстве овладел немецким языком и после демобилизации мог бы работать преподавателем немецкого языка в среднем учебном заведении. Я дал согласие, только предупредил капитана, что в моей служебной биографии есть один пункт, который может помешать моему назначению на должность переводчика (Ziwil-Dolmetscher-гражданского переводчика).

В 1941 году в октябре при выходе из окружения мы попали к немцам в плен под Полтавой; нас этапом перегнали в Ки)ев, откуда уже я бежал в партизанский отряд «За Родину» в Черниговской области. Капитан немного задумался, затем уверенно обещал мне помочь устроиться на эту должность. Завтра в штабе оформит все нужные документы на меня и недели через две сообщит о результатах. В прихожей, между тем, уже ждала меня Эльфрида. Она прибежала еще до окончания нашего разговора. Я сказал капитану, что в прихожей ждет меня девушка, которая сегодня справляет день своего рождения. Капитан велел позвать ее к нам и поговорить с ней, а он послушает наш разговор, хотя едва ли что-либо поймет, добавил с лукавой улыбкой мой вербовщик. Девушка обиделась, что я так внезапно ушел от них, не дождавшись сговора. Я объяснил ей, с какой целью приехал этот офицер. Эльфрида мгновенно повеселела. Не обращая внимания на незнакомого военного, она схватила меня за руки и горячо выразила свою радость по поводу того, что я еще на три года останусь в Германии, что буду служить в Торгау, не так уж далеко – всего в 80 километрах – от Мартинскирхена. Что значит юность! Diese Jungfrau (эта девушка) не могла, даже при постороннем свидетеле, скрыть свою влюбленность в солдата вражеской армии! Этого она и ждала! – Эти drei Jahre (три года) пролетят незаметно. После свадьбы уедем в СССР. Она научится говорить по-русски. Будет работать со мной в школе и т.д. Я думал про себя: А надо ли мне соглашаться с ее планом? Могу ли я увести ее в СССР? Разрешат ли жениться на девушке из вражеской страны? У нас условия жизни похуже. Да еще эта четырехлетняя война сильно разорила нашу Родину. Чтобы не испортить ее восторженное настроение, я решил промолчать. За три года может все измениться к лучшему. Могут и разрешить. А, будь, что будет! Пройдет год, два – и она, возможно, передумает покидать свой фатерлянд.

Я, пообещав капитану скоро вернуться, пошел провожать девушку к своим. У них в доме оставались только свои родные. Дед ушел в свою спальню. А бабушка потребовала немедленно объяснить причину моего внезапного ухода. Мать Эльфриды – Альма – растолковала, для чего меня приглашали на их семейный праздник: – У дочери – юбилей. Ей уже 15. Поэтому у них сегодня должен быть сговор со мной о том, когда справить «Hochzeit(свадьбу)». Эльфрида призналась маме, что влюбилась, что через три года выйдет за меня замуж и уедет в СССР. Родные все не против этого. Живите, где хотите: у нас или у вас. Будете приезжать в гости к нам, а мы к вам. Вот так. Все очень просто. Как будто я уже давно согласен на женитьбу. Присутствовали все члены семьи, кроме деда. Осталось только мне согласиться. Наступила решительная минута. Мысли в голове лихорадочно перемешивались. Но одна доминировала все сильнее: нельзя ей сделать больно, нельзя расстраивать своим отказом. А, будь что будет! – я уже во второй раз прибегаю к этой формуле. Может, со временем она передумает, или мне не разрешат везти ее к нам в СССР. Поживем – увидим. Итак, мне оставалось только перед членами этой добропорядочной немецкой семьи объявить себе приговор: «Согласен!». Невеста вся светилась изнутри. Мне было жаль омрачить ее настроение тем, что нет необходимых условий для нашей совместной жизни. Я промолчал. Авось со временем все станет на свое место… Капитан из Торгау еще не спал. Выслушав меня, он сказал, что пока нет официального разрешения на бракосочетание с иностранкой, но за три года много воды утечет… Исподволь сложились такие неоконченные строчки:
И в сорок пятом, в начале мая,
На самом краешке войны,
Тебя я встретил, еще не зная,
Что будем так мы влюблены.
Твой бройтигам из гитлерюгенд
В меня на Одере стрелял,
А фатер твой Алоис Юргенд
На Шпрее каску потерял.
Я был на ВАС в большой обиде
За слезы наших матерей,
За то, что много горя видел
От них – «коричневых» зверей.